[...] Но решающую роль сыграли в моей судьбе двое учителей. Это Вера Леонтьевна Михелис, преподававшая игру на фортепиано (ОКФ), и Галина Ивановна Уствольская, взявшая меня в свой класс композиции. […]

Когда я кончил шестой класс семилетки, Вера Леонтьевна сказала: «Поступай на теоретико-композиторское отделение». Я кинулся сочинять свою «Аппассионату». И опять, к удивлению, меня приняли. Более того, я попал к Галине Ивановне Уствольской.

Если Вера Леонтьевна воплощала для меня в моем музыкальном воспитании материнское начало, то Галина Ивановна — отцовское. Поначалу трудно было предположить в этой совсем юно выглядевшей женщине крепкую волю, мужскую хватку, решительность, бескомпромиссность и, как у лемовской «Маски», скрытую под женственной оболочкой непобедимую сверхчеловеческую силу.

Педагогический метод (если это можно назвать методом, Галина Ивановна говорила, что не представляет, как это можно научить сочинять музыку) был крайне лаконичен и прост. «Это плохо»,— говорила она. «Это банально», «квадратно». «Это тривиально». Все мои величественные и тщеславные замыслы разбивались о насмешливое: «Боря, дайте журнал, я Вам кол поставлю». Кстати, всех нас она называла на «Вы» — чеховско-шостаковическая традиция называть на «Вы» всех, кроме маленьких детей и родных. О том, что она ученица Шостаковича, я узнал некоторое время спустя. Это было то время, когда ядовитые пары 1948 года еще не развеялись. Считалось модным и нужным на каждом углу поносить Прокофьева и Шостаковича. Даже на некоторых занятиях в училище можно было услышать такое: «После Шестой симфонии Чайковского хочется жить, а после Десятой Шостаковича кинуться в Мойку». Этим частично был заполнен вакуум и моей музыкальной культуры. Никак не отреагировала Галина Ивановна на один мой выпад «в духе времени», только проскользнула чуть заметная усмешка. «Вам надо слушать как можно больше музыки. Почаще ходите в филармонию»,— говорила она.

Видимо, справедливо считая, что класс композиции — это не ликбез, она почти не тратила времени на дублирование теоретических и обще­музыкальных дисциплин. Правда, запомнился мне случай, когда я разрешил тонический кварт-секстаккорд в тонику, а Галина Ивановна показала, что аккорд должен быть другой — доминанта. Я заупрямился. «Есть вещи, которые просто нужно знать»,— рассердилась Галина Ивановна. И действительно, в классе гармонии я узнал и это, и многое другое. Но, по правде говоря, мне и сейчас нравится разрешение кварт-секстакккорда в тонику. Иногда она приводила нам кое-какие примеры, в основном того, как композиторы нарушали общепринятые нормы. Указывала в этом смысле на Стравинского. Иногда заставляла сочинять прямо в классе за столом. Изредка приглашала к себе на Благодатную. Как-то у нее дома (домашние магнитофоны тогда были редки, у нее был «Днепр-5») мы слушали Десятую Симфонию Шостаковича и финал «Песни о Земле» Малера.

Свою музыку Галина Ивановна не показывала, если не считать двух изящных сюит — «Детской» и «Пионерской». Их она демонстрировала в фонотеке на встрече со студентами училища. Помню, мы, ее ученики с нетерпением ожидали, когда по телевидению пойдет фильм с ее музыкой «Девочка и крокодил». Музыка оказалась очень веселой и дерзкой. На вопросы, что она пишет, Галина Ивановна отвечала всегда неохотно и уклончиво. Смысл ее слов был таким: это не будет понято, это никому не нужно, все это не так, как принято. А писала она в те годы то, что прозвучало как самое актуальное лет двадцать — двадцать пять спустя. Октет, о котором Д. Д. Шостакович писал мне впоследствии: «Октет произвел столь сильное впечатление, что я не смог себя заставить слушать 2-е отделение...» (концерта. — Б.Т.), Трио (тему которого Д. Д. Шостакович использовал в Пятом квартете), Прелюдии, Вторую и Третью фортепианные сонаты (двадцать лет спустя под впечатлением первой темы Второй сонаты я сочинил тему Ярославны) и другие сочинения, которые, я убежден, являются самобытнейшими и первозданными сокровищами мировой культуры.

Святая вера в истинность собственного творчества, непоколебимость духа, оправданность цели и позволяли ей не суетиться, не спешить, не метать, что называется, бисер, ничего никому не показывать и не доказывать. Воспитательный метод (опять не то слово!) ее был иной. Мы тогда и не подозревали, рядом с кем мы находимся. Один студент потихоньку от нее писал «для себя» что-то вроде Первой симфонии Чай­ковского, другой скрывал от нее своего «Грига», я хотел писать, как Бах («на русских хлебах»,— добавляла Галина Ивановна), и она мало что противопоставляла этому потоку графомании, кроме внутреннего, но активного, я бы сказал, яростного неприятия. «Пишите полифонию»,— заставляла она. А мне хотелось заниматься виртуозной пассажистикой. «Дайте журнал, я Вам кол поставлю!» И смеялась, что я говорю не полифо́ния, а полифони́я. «Пишите полифони́ю». То есть опять: культуры нет, образования нет пиши как хочешь.

Разозлился. Написал двухголосную полифоническую прелюдию, всю в диатонике — на белых клавишах. Назвал (назло) «полифонюдией». И вдруг схватила листок и в углу...«5»! (Этот листок — моя реликвия. И это единственная отметка на моих нотах, выведенная ее рукой. Все колы, конечно, были воображаемыми.) Теперь я понимаю силу влияния Уствольской — педагога. Эта таинственная сила, зарядившая меня тогда, действующая до сих пор, даже чем дальше, тем больше, исходила от ее человеческой личности, от некоего магнита, который излучает энергию без видимых средств связи, без внешних атрибутов передачи, самим своим существованием, как гравитация. Сама Галина Ивановна говорила о своем учителе Д.Д. Шостаковиче: «Разве он преподавал? Он — просто персона!»

После пары «полифонюдий» дела у меня опять пошли вкривь и вкось. Я «пошел по рукам» у изучаемых мной композиторов. Их оказалось, действительно, много. [...]

Два года в классе композиции происходили драмы. Галина Ивановна отвергала мою писанину, я не понимал и не принимал ее требо­ваний, считал себя правым. Обижался, страдал, злился, жаловался маме. Мама жаловалась Вере Леонтьевне. Вера Леонтьевна жаловалась Га­лине Ивановне. Галина Ивановна жаловалась мне: «Чего эта старуха ко мне приходила?» (конечно, беззлобно). Круг замыкался. Был на грани предательства: наслал маму на С. Вольфензона, который тоже вел класс композиции. К счастью, он сказал: «У мальчика математические способности. Пусть идет в технический вуз». Сдвиг произошел на третьем (он же четвертый) курсе. Тут меня так повело влево, что Галина Ивановна сказала: «Боря, осто­рожнее! А то нам и параллельных кварт не раз­решат писать». Помню, подыскивая тему для вариаций, я сочинил что-то вроде последова­тельности увеличенных трезвучий. «А Вы «Фауст-симфонию» Листа знаете? Это же оттуда». С тех пор я твердо усвоил, что незнание, бескультурье — почва для банальности, вторичностности и неоригинальности, что под «стеклянным колпаком» не может вырасти ничего самобытного. С жадностью стал я овладевать богатством музыкальной культуры. [...]

Весной 1957 года мы оказались с Галиной Ивановной рядом в плотной толпе, запрудившей Малый зал [Ленинградской] консерватории, на сцене которого играл Глен Гульд. «Такого у нас еще никто не слышал»,— сказала она о Вариациях Веберна. К бессмертной музыке самой Галины Ивановны мне довелось приобщиться много позже. Ее воз­действие оказалось столь же магнетично, как и сама натура композитора. Воля, ясность, полное отсутствие лепнины, как бы суть сама по себе, без внешних атрибутов. Предельная экспрессия при минимуме средств. Ее музыка буквально «пронимает». Думается: если тебе трудно в этой жизни и суете, то каково ей там, на такой вы­соте, в одиночестве. «Каково же тебе там, в пустоте, в чистоте — сироте...» Но я не берусь в этой статье писать о музыке Уствольской, за­дача здесь иная. Вот слова Дмитрия Дмитриевича Шостаковича: «Я верю в то, что творчество Г. Уствольской обретет всемирное признание всех, кому дорого настоящее музыкальное твор­чество».

Тищенко Б.И. С любовью и нежностью // Советская музыка. 1988. № 2. С. 105-113.

Педагогическая деятельность Галины Ивановны Уствольской — одна из знаменательных страниц в истории ТКО [теоретико-композиторского отдела Санкт-Петербургского музыкального колледжа имени Н. А. Римского-Корсакова]. Музыкант яркого дарования и глубокой интонационной культуры, Галина Ивановна воспитала многих и очень разных композиторов. Среди них — Г. Портнов‚ автор многих популярных произведений массовых жанров; Б. Тищенко, в творчестве которого широко представлены жанры симфонической и камерной музыки. Очевидная разница творческих почерков, устремлений не мешает каждому из них считать себя в большой мере учеником Галины Ивановны — музыканта, который сумел в самом начале их творческой жизни пробудить индивидуальность, увлечь на путь смелых творческих поисков.

С тем же правом называют Галину Ивановну своим Учителем и музыканты, творческие интересы которых получили в жизни несколько иное направление. Таковы известный советский фольклорист И. И. Земцовский и один из авторитетнейших ленинградских педагогов ДМШ Ж.Л. Металлиди. Для всех них годы учения в классе Г. И. Уствольской стали временем подлинного профессионального становления. По словам И. И. Земцовского, «в ее классе становились музыкантами в истинном смысле этого слова».

Формы работы и воздействия Галины Ивановны были самыми разнообразными. Уроки включали в себя содержательные беседы, знакомство с классической музыкой (обычно в четырехручном исполнении), работу над произведениями учащихся, обязательные классные упражнения, выполняемые одновременно всеми. Эти упражнения имели по признанию прежних учеников особое значение для их профессионального развития, формирования слуха и творческих навыков. Заключались они в задаче записать по памяти без фортепиано какую-либо народную мелодию и сделать тут же ее обработку для того или иного состава. Готовые работы проигрывались на фортепиано под контролем и с оценкой Галины Ивановны. Полезной оказалась и другая методическая рекомендация Галины Ивановны: она просила каждого ученика завести на летние каникулы нотную записную книжку для фиксации своих музыкальных мыслей и всего того, что заинтересует из окружающей музыкальной жизни (включая народное пение).

Смысл педагогических приемов Галины Ивановны отнюдь не сводился к выработке профессиональных умений. Она воспитывала в своих учениках преданность искусству, серьезное и ответственное отношение к творчеству. И. И. Земцовский, характеризуя манеру преподавания Галины Ивановны, пишет:

«Запомнилось, как Галина Ивановна поощряла этически чистые, благородные интонационные находки и замыслы, и в то же время — нетрафаретные решения (от исполнительского состава и фактуры до деталей ритма)».

Единство художественных, этических и профессиональных требований имело огромное воспитательное воздействие, авторитет Галины Ивановны выходил далеко за пределы ее класса. Те же, кому посчастливилось быть ее непосредственными учениками, глубоко уважали и очень любили Галину Ивановну. Таким высокочтимым и взыскательным Учителем она осталась для многих из них и позже — в годы самостоятельного творчества.

А.С. Александрова-Старухина, Т.П. Тихонова-Молоткова. История теоретико-композиторского отдела: очерк (коллектив авторов) // Музыкальное приношение: сборник статей к 125-летию со дня основания Санкт-Петербургского музыкального колледжа имени Н. А. Римского-Корсакова. СПб., 2008.

Анатолий Кальварский:

У нас были превосходные учителя. По классу композиции в училище я занимался у Галины Ивановны Уствольской. Ей довелось нас учить в самое страшное время, в начале 1950-х. Тогда у неё начались неприятности: один из монгольских композиторов, её учеников, как писали тогда, «оторвался от своих корней и стал писать музыку, чуждую народу». Ничего хорошего Галину Ивановну не ожидало, и мы, несколько студентов, сговорились написать верноподданические сочинения. Кто о партии, кто о Сталине. Мы совершенно этого не стеснялись — мы её очень любили. Я принёс песню о Ленине на стихи Александра Прокофьева. Галина Ивановна долго подозрительно на меня смотрела и, судя по всему, всё поняла. По училищу поползли слухи, что у Уствольской очень политически грамотные ученики. Возможно, это её спасло.

Из интервью газете «Невское время» 1.11.2014