— Галина Ивановна, какие первые музыкальные впечатления Вы помните?

— В детстве, слушая в театре «Евгения Онегина», так разревелась, что меня вывели из зала. Жалко было Онегина. Мать сказала, что Галину никуда нельзя водить, так как она только позорит нас. Помню, оркестр произвел на меня такое впечатление, что я сказала: «Хочу быть оркестром!»

— Вас учили на каком-нибудь музыкальном инструменте?

— Да, на виолончели. Играла я плохо, неидеальным был и сам инструмент: струны спускали, колки скрипели, несмазанные, приходилось всё время подтягивать струны. Усаживалась заниматься неохотно, но когда играла, то полуглухой отец (он потерял слух после болезни) садился рядом и слушал. Это меня очень трогало.

— Расскажите о Ваших родителях, о детстве, были ли в Вашей семье музыканты?

— Нет, музыкальных корней в роду не было. Отец, Иван Михайлович Уствольский — юрист, адвокат, происходил из семьи священника; дед был крупной, значительной фигурой в духовном мире. Об этих истоках говорит и наша фамилия. Мать, Ксения Корнильевна Потапова, намного пережившая отца (он умер сразу после войны) — школьная учительница. Происходила из обедневшей дворянской семьи, сумевшей дать ей неплохое образование. Сколько себя помню, жили мы в постоянной материальной стесненности. По бедности я ходила в старом пальто отца (оно мне было длинно) и его же новом кашне, которое потом подарила какой-то девочке. Любила всё дарить, хотя у самих ничего не было лишнего. С детства не терпела над собой давления. Очень часто пропускала занятия в школе. Уезжала на Острова в трамвае и смотрела по нескольку часов, как птички купаются в луже. По городу бродила бесцельно, рассматривая витрины. Приходила домой поздно; не хотелось туда, где будут ругать.

— Помните ли Вы какие-нибудь детские привязанности?

— На даче все дети уходили играть вместе, а я от них пряталась, садилась в глуши у озера и рисовала. В детстве меня абсолютно не понимали (впрочем, как и сейчас), росла сама по себе. Я была брошена. Родители жили своей жизнью. Мои нервы подорваны с тех пор... Помню, совсем маленькой забиралась под рояль, чтобы не ходить в гости, куда брали с собой родители. Хотелось остаться одной. Потом, когда стала взрослой, родственники не понимали мою музыку, не понимали, почему я сочиняю «в стол», а не пишу песни, чтобы иметь деньги.

— Сколько времени обычно Ваши произведения дожидались издания?

— Как правило, около двадцати лет. Фортепианный концерт, написанный в 1946 году, был издан только в 1967-ом (21 год), Первая соната — соответственно 1947-ом и 1973-ем (26 лет), Трио для скрипки, кларнета и фортепиано, созданное в 1949 году, было напечатано в 1970-ом (21 год). Вторая соната дожидалась издания 20 лет; начиная с Дуэта для скрипки и фортепиано, между сочинением и изданием проходило обычно от трех до восьми лет.

— Переиздавались ли какие-нибудь из Ваших произведений?

— Только в последние годы начали переиздаваться за рубежом фирмой Ханса Сикорски в Гамбурге.

— Помните ли день Вашей первой премьеры? В каком зале это было, какое сочинение исполнялось?

— Нет, не помню.

— Как — по впечатлениям автора — относилась к Вашей музыке филармоническая публика 60-ых? 70-ых?

— С большим интересом и вниманием.

— Некоторые из Ваших ранних симфонических сочинений, киномузыку Вы не включили в свой Каталог. Почему?

— Это работы, которые я была вынуждена написать из-за крайней материальной бедности, для того, чтобы помочь свой семье, которой в те времена приходилось очень несладко. Эти сочинения можно отличить с первого взгляда от моих настоящих произведений, поэтому к их списку они не принадлежат.

— В Каталоге значатся только двадцать четыре сочинения.

— Софокл сказал однажды, что три стиха стоили ему трех дней труда. «Трех дней!» — воскликнул посредственный поэт, услыхавший эти слова. — «Да я в это время написал бы сто!» «Да, — ответил ему Софокл, — но они существовали бы только три дня».

— Редактируете ли Вы свои сочинения по прошествии времени, есть ли в Вашей музыке произведения, существующие в разных вариантах?

— Нет. Написанные мной работы часто прятались на долгий срок. Но если потом они меня не удовлетворяли, я их уничтожала. Черновиков не имею; сочиняю без инструмента, за столом. Всё продумывается с такой тщательностью, что остается только записать. Нахожусь всё время в мыслях. Ночи провожу тоже в мыслях и поэтому не успеваю отдыхать. Мысли сгрызают меня. У меня абсолютно свой мир и я понимаю всё по-своему. И слышу, и вижу, и поступаю не так, как все люди. Я живу своей одинокой жизнью.

— Случалось ли Вам при особенно удачном исполнении услышать в своей музыке что-то новое?

— Такого у меня быть не может.

— Один из авторов, написавших о Вас, вспомнил слова Шопенгауэра о том, что самодостаточность, умение находить интерес и удовольствие в общении с собой — вернейший признак личности. Любите ли Вы слушать музыку других композиторов, читать?

— Из писателей всегда предпочитала и предпочитаю только Гоголя. Считаю, что он не был понят в свое время, и его не понимают по-настоящему и сейчас. Анализировать музыку не люблю; всегда помню поговорку (кажется, древнегреческую) — «Многознание уму не научит». Для меня важнее другое: природа, тишина, покой. Только не люди. Сидела бы под березой — как когда-то, сочиняя вторую симфонию — и больше ничего не нужно. Самое лучшее — одиночество. Потому что в одиночестве обретаю я саму себя, чем, собственно, и живу.

— Изменилось ли Ваше ощущение времени в музыке, над которой Вы работаете сейчас, и той, что была написана тридцать-сорок лет назад?

— Не изменилось.

— Есть ли среди современных музыкальных течений и стилей такие, которые Вы могли бы назвать творчески близкими себе?

— Для того, кто хорошо знает мою музыку, вопрос бессмысленный.

— Вас называют ученицей Шостаковича. Известны факты личной и творческой симпатии к Вам Дмитрия Дмитриевича.

— Дмитрий Дмитриевич звал меня на концерты и репетиции. Я отказать, конечно, не могла. Бывало, что простаивала весь концерт, так как народу было в Большом зале Филармонии на концертах Шостаковича, как сельдей в бочке. С большим трудом просиживала концерты, так как музыка резала мое ухо, а душа болела. Хотелось уйти, но надо было после концерта жать руки Шостаковичу и Мравинскому. Музыка Шостаковича всегда оставляла меня угнетенной. Как такую музыку называли и, кажется, называют гениальной? Со временем она тускнеет. О многом говорит и такой эпизод. Как-то в 1939-40 году Шостакович, приехав ко мне, рассказал, что почти закончил Седьмую симфонию. Осталось дописать коду и кое-что поправить; упоминал о том, что не знает, как лучше назвать симфонию: «Ленин» или «Ленинская» — Дмитрий Дмитриевич очень уважал В.И. Ленина и всегда хотел посвятить ему какое-то свое сочинение. (Позже эта симфония была переименована в «Ленинградскую» и стала одним из символов блокады и сопротивления фашизму - Прим. К.А. Багренина)

— Что Вы могли бы сказать о музыке и личности Прокофьева?

— Ничего! Мне не нравится его музыка.

— Согласны ли Вы с И.Стравинским, который утверждал, что «в нотной записи невозможно полно и окончательно выразить концепцию стиля композитора»?

— Полностью невозможно — это действительно так. Идеально мою музыку еще не сыграли (Вторая симфония и др.). С другой стороны, говорить о своей музыке я не люблю. Это очень сложно — говорить о своих сочинениях. Моя способность писать музыку, к сожалению, не совпадает со способностью писать о ней. К тому же существует мнение, что одно исключает другое...

— И всё-таки, кого из исполнителей Вы хотели бы отметить? Чье исполнение представляется Вам наиболее удачным?

— Райнберта де Леу, Мстислава Ростроповича, Алексея Любимова, Фрэнка Деньера. Анатолий Иванович Ведерников первым блестяще исполнил мою Вторую фортепианную сонату (в 1967 году) — тогда, когда все всего боялись, а меня просто затаптывали в грязь. Он играть мою музыку не побоялся.

— Если бы какой-нибудь неизвестный дирижер или пианист попросил у Вас ноты и разрешение на исполнение, как бы Вы к этому отнеслись?

— Отдала бы ноты.

— Много спорят о жанровой принадлежности Ваших произведений.

— Внутреннее содержание моих сочинений исключает применение к ним термина «камерная музыка». Поэтому мои сочинения следует вносить в рубрику либо симфонической музыки (когда это касается симфоний и Концерта для фортепиано с оркестром), либо в рубрику инструментальной музыки (когда речь идет об остальных сочинениях — для одного, двух или большего количества инструментов).

— Как Вы относитесь к «моде на религиозность», которая охватила в последние годы музыкантов-исполнителей, дирижеров, возглавляющих хоровые коллективы, авторов?

— Отрицательно.

— Вы считаете себя верующим человеком?

— Да.

— Вашу музыку нередко называют религиозной ...

— Это глубоко ошибочно. Я не раз говорила о этом.

— А понятие национального — считаете ли Вы свою музыку национально-русской?

— Как мы воспринимаем искусство Леонардо да Винчи, Рембрандта, Баха, Бетховена? Это что, итальянское, голландское, немецкое искусство? Это ВЫСШЕЕ. Если высшее искусство стоит над всеми — то есть, то или иное произведение подавляет, превышает всё остальное, то оно для всех национальностей высшее! Я принимаю только такое произведение, имея в виду все виды искусства.

— Галина Ивановна! Многие петербургские музыканты могут назвать Вас своим учителем.

— В музыкальном училище я проработала долго, около тридцати лет, но преподавала только для того, чтобы прокормиться, и не считаю, что воспитала десятки известных композиторов. Они воспитывались в консерватории. Студенты относились ко мне очень хорошо. Когда меня изгнали из состава преподавателей училища за исполнение моего Концерта для фортепиано с оркестром (он был запрещен), студенты пикетировали дирекцию училища с плакатом: «Верните нам Уствольскую». Меня вернули.

— Что бы Вы пожелали будущим композиторам?

— Писать талантливее и короче.

— С исполнителями встречаюсь редко. Пояснять написанное не считаю нужным.

— Кого из исполнителей Вы хотели бы отметить? Чьё исполнений представляется Вам наиболее удачным?

— Райнберт де Леу, Мстислав Ростропович, Алексей Любимов, Фрэнк Деньер, Маркус Хинтерхойзер.

— Помните ли первый день Вашей премьеры? В каком зале это было? Какое сочинение исполнялось?

— Помню премьеру «Сон Степана Разина» в Большом зале филармонии. Дирижировал Евгений Мравинский.

— Вашу музыку сравнивают с творчеством Тарковского, живописью Малевича, с прозой Кафки. Как Вы относитесь к этим параллелям?

— Творчество Тарковского и Малевича мне неизвестно^*.

— Вас называют ученицей Шостаковича. Известны факты личной и творческой симпатии к Вам Дмитрия Дмитриевича. Храните ли Вы письма Шостаковича, автографы подаренных Вам сочинений?

— Писем не храню, а все автографы Шостаковича я передала в фонд Пауля Захера в Швейцарии.

— Расскажите немного о Вашей семье. Были ли в ней музыкальные корни?

— Музыкальных корней в нашей семье не было.

— Считаете ли Вы себя верующим человеком?

— Да.

— Какие из Ваших сочинений по мнению автора лучше прозвучали бы в храме, чем в концертном зале?

— Все.

— Куб деревянный использован в двух Ваших сочинениях: Второй композиции и Пятой симфонии. Расскажите о том как создавался этот уникальный инструмент.

— Я дала мастеру размеры, а он сколотил куб.